Павлик, это здесь все кажется блестящим и модным, а там! На фоне московских девочек — наша будет совсем серенькой мышкой.
— Мамочка моя дорогая, — Пал Палыч поцеловал её в щеку, пахнущую ванилью и корвалолом, — наша будет, в чем хочешь — лучше всех. Она покорит не только Москву, уверяю тебя!
Новый год справляли нешумно, елка, правда, была необыкновенная — Ты знаешь, Павлик, — Инга Львовна расчувствовалась — у нас такие были только в имении, я хоть и по рассказам мамы помню, но так явственно представляю! — Впопыхах не украшали даже, так — принес с работы Пал Палыч волшебную коробку со стеклянными игрушками из ГДР — чего там только не было! Мона Ли пришла в совершеннейший восторг от колокольчиков, связанных пурпурными, розовыми, голубыми ленточками — по три. Колокольчики были словно обмакнуты в пудру, а ночью светились — как живые. Были там и шары, отороченные поверху как бы елочной мишурой, и барабанчики, и зайцы, и даже пряничный домик. Мона Ли все вылезала, не спросясь, по ночам — заходила в комнату, и утыкалась лицом в колючую еловую хвою, все вдыхала запах, будораживший её предчувствием необыкновенного, волшебного, что ждет ее в Москве — в городе, невиданном прежде, знакомым только по открыткам и фильмам.
Под «ёлочку» она получила куклу необыкновенной красоты — японскую. В кимоно. У куклы открывались и закрывались глаза.
Вылетали 2-го января. Была пурга, Инга Львовна осталась дома, прощались со слезами, вскакивали — пора! Такси пришло! Забывали паспорт, деньги, чемодан, сумку — предотъездное волнение достигло своего пика и продолжалось в аэропорту, где долго ждали вылета, и все отменяли по метеоусловиям рейс, и Мона Ли капризничала, а Пал Палыч устал до того, что засыпал стоя. Наконец, посадку дали, и, толпясь, торопились к чреву огромной белой машины, которая должна была, пробежав по взлётной полосе, подогнуть лапки-шасси — и взмыть в воздух. Мона Ли радовалась новизне впечатлений, просила то водички, то конфетку, смотрела в иллюминатор, кричала, — папочка! смотри! Огонечки! — и была до того мила и непринужденна, что сидящие рядом пассажиры угощали ее мандаринами, шоколадными конфетами и в один голос говорили, — ах, ну что за чудо, эта славная девочка!
Кореец, покинув свой вагон-ресторан, каждый вечер выходил на платформу, с которой отправлялись поезда на Москву, разлеплял гноящиеся глаза, превозмогал боль — и все искал в толпе — невысокого мужчину в барашковой шапке и тоненькую девочку с глазами цвета ночи.
Всё, с самого отлёта из Орска, пошло не так. В Москву прилетели с опозданием, Домодедово гудело, как улей. Не могли дождаться багажа, потом, растерявшись, заблудились вовсе и меланхоличная девица из «Госфильма» ждала их, куря, у другого выхода. На такси была огромная, нескончаемая очередь. В Москве тоже мело, хотя и не так зло, как в Орске. В конце концов, пожалев Мону, Пал Палыч взял частника. Девица, назвавшаяся администратором, определила их в ужасную гостинцу, чуть лучше Дома колхозника. Никаких номеров «люкс» — и общий туалет в коридоре.
Утром — «Госфильм», пропуска на служебном, на фамилию Коломийцев, не опаздывать, к десяти, — она окинула Мону Ли злым, женским взглядом, и ушла. Промерзшие, разочарованные, уставшие бесконечно, они наскоро перекусили и уснули.
С половины десятого на служебном входе «Госфильма» было столпотворение. Мамы и бабушки, держа за ручки своих нарядных, причесанных, дерганых девочек, сами визжали, скандалили, требовали вызвать директора Госфильма, мчались жаловаться кому-то. Пал Палыч и Мона Ли стояли в холле служебного входа.
— Папа, — сказала Мона, — мне очень не нравится здесь.
— Мне тоже, — ответил Пал Палыч. Мона Ли была простенько одета, ей было жарко, она стянула с головы вязаную шапочку, расстегнула пальто с песцовым воротничком. И тут она поняла, что на неё — смотрят. Оценивающе. Завистливо. Даже — с неприкрытой ненавистью. От этого она сразу выпрямила спинку — так учила Инга Львовна, сделала лицо по-восточному непроницаемым, и чуть-чуть — улыбнулась. Самыми уголками рта.
Вылетевший откуда-то сбоку, через турникет, Эдик Аграновский, уже махал руками и кричал:
— Мона! Пал Палыч, сюда-сюда, — и делал подгребающий жест. Пройдя через двор, через множество запутанных лестничных пролетов и коридоров — им казалось, что они стоят на одном месте или движутся по кругу, — они дошли до обшарпанной двери с прикнопленным листом бумаги «1000 и 1 ночь», Эдик распахнул дверь, — прошу! — Вольдемар Псоу, режиссер фильма, полулежал на продавленном диване, положив ноги на журнальный столик, заваленный папками.
— Ну? — спросил он неприятно высоким голосом, почти фальцетом, — это и есть ваша Орская красотка? Алтайская принцесса? Ну да, я что-то такое и предполагал. Пальтишко снимем? Так. Пройдись. Хорошо. Прочти нам стишок, девочка.
— Меня зовут — Мона Ли, — подняв подбородок, сказала Мона.
— Прекрасно, девочка Мона Ли, читай, — Вольдемар щелкнул пальцами, что означало — кофе. Пал Палыч стоял — никто не предложил ему присесть.
Мона Ли вдруг отвернулась, расплела косу, отчего стала взрослее и тоньше, и — запела. Она пела на незнакомом языке, помогая себе руками, будто показывая что-то, понятное только ей. Вольдемар сел на диван, отмахнулся от чашки кофе — мешаешь. Все, кто были в комнате — начиная от издерганного сценариста до исполнителя главной роли, молодой восходящей звезды, Сашки Архарова — буквально открыли рты. Мона Ли допела, и последнюю ноту взяла неожиданно высоко, и оборвала — будто лопнуло стекло.
— Ты что пела? — спросил режиссер.
— Не знаю, — Мона Ли подняла плечико, — кто-то так пел, в детстве. Не знаю. Я не помню.
— Какой-то язык чудной — китайский, наверное, — встрял Эдик.
— Шикарно, — пропел Вольдемар, — так, Эдичка, организуй нам пробы — завтра? — Какой зал?
— Ну, не какой дадут, а третий! Давай — с принцем Ахмедом, колорит восточный, и вторую — с матерью, идет? Все, свободны все, кроме — как? А! Моны и — как? А! Пал Палыча. Ну-с, дорогие мои, — Псоу прикрыл глаза, размышляя, — я не гарантирую, что девочка пройдет. Не гарантирую! Если камера ее будет любить, то — да. Талант на данной стадии не нужен — только выносливость, воля к победе и дикая работоспособность. Ни о славе, ни о гонорарах — не думать. Снимать будем долго и тяжело. Основные съемки — Самарканд, Бухара. Что-то будет — павильон, но — мало. То есть? Условия буквально боевые. Я вам так скажу — такого темпа мужики взрослые не выдерживают. Тут — девочка. Щадить не буду. Думайте. Завтра — пробы, звучок послушаем, посмотрим, короче. Так, — детка, — он поманил пальцем длинноволосого юнца в кожаной куртке. Под курткой читалась грязная майка без рукавов.
— Как тебя?
— Валя, — ответил волосатый.
— Ты — мальчик? девочка?
— Когда как. — Валя заерзал взглядом.
— Болван, — Вольдемар вытащил из груды папок и журналов блокнот, нацарапал что-то, сказал —
